Это был первый и последний раз, когда я там была. В той местности, в той деревне. Потому не помню ни ее названия, ни даже района. В памяти всё начинается с какого-то заброшенного дома. В нем побиты стёкла, едва держатся двери, зато он на берегу какого-то прудика-лужи. И в центре деревни. В доме две большие комнаты. В первой – печка, во второй нары по обе её стороны. Здесь нас и сгрузили. Мы – это Левка Эренбург, Толик Барабаш, Санька Щитов, три Натальи – Пигур, Довгучец, Усольцева. А еще Лариса Осина, Валя Токарева да я.
Соседями нашими были сосланные откуда-то алкаши. Не просто – пьющие люди, а опустившиеся, грязные, в отрепьях (как у Эренбурга в его спектакле «На дне») люди. Они тоже жили скопом. Коммуной. Мужчины и женщины. И маленький ребенок. Лысый, золотушный, лет четырех. Его безумная мать периодически колотила. Кажется, жестоко. Его крики и их маты мы по вечерам слышали сквозь тонкую деревянную стенку.
Но самое неизгладимое впечатление на моём филологическом сознании оставили всё же не они, а…мухи. Их было тьма-тьмущая. Когда мы засыпали, они плотной пеленой усаживались на наши тела – с головы до ног - и тоже засыпали. Вместо одеял они как бы укрывали нас. К слову сказать, одеял, как и простыней, не было. Были черные тюфяки и что-то вроде подушек. Мух было столько потому, что неспокойные соседи наши, то ли ловили рыбу, то ли им её откуда-то привозили, только они её постоянно чистили. Рыбы было много и мух на неё слеталось – тоже.
Я не помню, что мы ели, что мы там вообще могли есть, когда местное сельпо было практически свободным от товаров?! Столовой не было. Помню, что нас угощали рыбой пьянчужки, а еще некоторые из наших дам стали подруживать с местными. Мы их между собой за это осуждали, но когда они после очередного свидания приносили на круг молоко, сметану или еще какие-нибудь продукты, всё это поедалось с аппетитом.
Вот в таких романтических условиях мы, разбившись на три тройки и поделив деревню на три зоны, должны были записывать фольклор. Диктофонов, как вы сами понимаете, не было. Поэтому одна ( в нашей тройке это была я) должна была заговорить с деревенской бабулькой, расположить её к себе, а потом поддерживать её интерес к общению. Двое других в это время записывали ее песню или частушку «через строчку». Буквально так: первую, третью, пятую строчку – один; вторую, четвертую, шестую – другой. Вернувшись в свою обитель, текст мы соединяли и восстанавливали. Тяжелее всего приходилось, конечно, мне. Порой, чтобы уломать старушку, приходилось пускаться во все тяжкие.
Помню, как однажды мы забрели в какой-то медвежий угол. Разговаривать с нами никто не хотел. Наконец, указали на отдаленную избушку, в которой, де, бабка знает много сказок. Не соврали. Она и правда охотно рассказала нам все, что знала, но… У неё был взрослый сын-пьяница. Однажды, осерчав на нее за то, что не даёт ему денег на водку, он взял топор да и рубанул ее по лицу. Насмерть не убил, просто лицо рассек пополам. Похоже, что оно заживало без вмешательства врачей. Срослось, как бог на душу положил – вкривь да вкось. При этом рубец, идущий по диагонали лица, был сине-багровый, а части лица вокруг него – серые. Смотреть на него было страшно. Мои подружки, уткнувшись в тетрадки, исправно записывали текст, боясь поднять глаза. А я в свои 18 лет должна была с неослабевающим интересом смотреть в лицо бабушки, реагировать на ее шутки, подбадривать ее. И ни в коем случае не отводить глаза на сторону. Это была пытка! Но чего не сделаешь ради науки!
Ради науки, помня о страшной каре в случае разоблачения, но понимая, что по-честному общую тетрадку народным фольклором не заполнить, мы придумывали его сами. Я, например, продиктовала какую-то сказку про кота, услышанную в детстве от соседки. Да, что я… Однажды, вернувшись домой, мы застали в первой комнате двух тёток-пьянчужек и Левку с гитарой. Он наливал им в стаканы какое-то пойло, потом бренчал, а они пели ему частушки. Он останавливал их, наклонялся, чтобы записать, они в это время осушали стаканы. Потом куражились, требовали снова налить, а то «петь не будем». Бедный Левка старался растянуть купленное на свои кровные спиртное, торговался с ними. Потом они мирились, он снова аккомпанировал им, а они пели очередную матерщинную частушку.
С Лёвкой на этой практике у меня связано еще одно воспоминание. Он был старше меня года на полтора-два, и кичился тем, что уже мужчина. Сидя на нарах, он иногда картинно вздыхал, изображая, как тяжко ему приходится без женщины. Однажды я не выдержала: «Так нашёл бы что ли кого-нибудь себе в деревне?!» Он посмотрел на меня, как на муху: «Глупая ты, Светка. Как я могу спать с женщиной, которая даже «Евгения Онегина» не читала?!» Возразить мне было нечего.
Ещё помню, что у Толика Барабаша было кожаное полупальто, оно было нарасхват, особенно прохладными вечерами. Во внутреннем кармане был его паспорт. Давая очередной раз пальто, Барабаш предупреждал: осторожно, не потеряйте паспорт. Надо ли говорить о том, что тот был в конце концов потерян? И надо ли говорить, что найден он был в выгребной яме общей уборной? О том, как доставали его и как потом отмывали, пусть рассказывает другой очевидец. Я – пас. Скажу только, что потом мы подтрунивали над Толиком. Когда мух становилось особенно много, мы просили его вынести паспорт на улицу, чтобы на его запах повылетали все мухи.
У Толикова пальто была незавидная участь. Я в то время пыталась хипповать. На свои дешевые джинсы фирмы «Рила» мне обязательно нужна была кожаная заплатка. Я-таки уломала его. Он отрезал мне кусок со внутренней части пальто, там, где кожа была загнута для пуговиц и застежек. И ходил потом с дырой. А я пришила эту заплатку на колено, а пониже ее написала шариковой ручкой: «Эго сум санкта симплицитас», а также «Май бебби, кисс ме плиз». Латинским шрифтом, конечно. Мне казалось, что это очень оригинально. С этой заплаткой, кстати, я приехала потом в родительский дом, где меня в очередной раз не поняли, заставив заплатку оторвать, а джинсы замочить и выстирать.
Что касается фольклорной практики, то не могу не вспомнить еще одну яркую ее страницу. Сейчас думаю, как мы после этого живыми-то остались? А ведь могли…Как я уже писала, некоторые из девушек дружили с деревенскими. Им казалось, что это просто человеческое общение. Так казалось и деревенским, но до той поры, пока в деревне не настал день получки. Тогда буквально все в ней напились, и их потянуло на подвиги. В этот вечер была страшная гроза. Поэтому ли или по какой другой причине постоянно отключался свет. Мы, слыша, как гуляет пьяная деревня, сидели в своей комнате и носа не высовывали на улицу. И тогда Магомет пришёл к горе. Вокруг нашего дома собралась толпа пьяной молодежи, которая стала требовать, чтобы к ней вышли подруги. Ясно, что никто не выходил. И тогда они начали колотить в дверь. Первая дверь быстро сорвалась с петель. Вот тогда-то к ним на переговоры пошел Левка. Дальше – как в кино. Он выходит и гаснет свет. Через несколько минут зажигается, и мы видим суровое лицо Левки. Он садится на место, а за ним вызывают Барабаша. Свет снова выключается и снова включается по его возвращении. Дошла очередь выходить и до Щитова.
Сашка вернулся с разбитым носом. Вот так там, в темном коридоре, нас защищали от пьяной толпы наши мальчишки. Их было всего трое. Какие слова они подбирали, вразумляя деревенских женихов, я не знаю. Но те как-то утихомирилась и ушли. Это было чудо.
Так и проходила практика. За нами никто не присматривал. Мы были сами по себе. И выжили. Вернувшись в Томск, сдали заполненные «фольклором» тетради. Остается верить, что они очень помогли советской науке.
Из упомянутых на этом фото в верхнем ряду слева направо: С. Задулина, В. Токарева, Л. Эренбург, в среднем ряду: Н. Довгучец, Н. Усольцева и Н. Пигур