Понедельник, 31 Март 2014 08:46

Осипова Ольга "Студенчество – взгляд из детства" Избранное

Автор 
Оцените материал
(5 голосов)

Студенчество вошло в мою жизнь с самого раннего детства, которое пришлось на  самый конец 50-х. Прежде всего, потому, что мой отец  преподаватель ТПИ.

 

«Папа занимается» – это устойчивый оборот речи в нашей семье. Именно так – не работает, не готовится к лекциям, а занимается. Что этот глагол требует дополнения, мы с сестрой Таней, старшей меня на два года, по своему малолетству не понимаем. Но однажды узнаём, что папа занимается наукой. Уточнения – математикой – мы тоже не понимаем и спрашиваем: «Математикой или наукой?» Взрослые смеются, а мы убеждаемся, что все это совсем далеко от нашей жизни. В этой нашей жизни папа для нас – фоном, который редко прорисовывается внятно. Это – другая, серьезная, важная – папин институт важней маминой школы! – и очень далёкая от нас жизнь, в которой, кроме нашего папы, отцы почти всех наших подруг и соседок – мы живём в межвузовском доме.

Наш дом расположен на пересечении двух улиц – Учебной и Ленина. Дальше, слева от дома, у Лагерного сада, и много дальше справа – учебные корпуса Политехнического института. Ещё дальше справа – Университет, мединститут, но это пока только на слух, из разговоров взрослых. Без зрительного образа и без подробностей, потому что мы там не гуляем. Значительно ближе, «на задах нашего дома», как говорит бабушка, – деревянные студенческие и аспирантские общежития ТПИ на улицах Пирогова, Советской и Кулева (до начала строительства студгородка на Вершинина еще лет десять). Но мы с сестрой там тоже не гуляем, только иногда по какой-нибудь надобности с мамой или бабушкой оказываемся среди этих больших, темных, покосившихся домов, и сразу просимся домой, потому что там все старое, страшное и плохо пахнет. Керосином, поясняют нам, – студенты готовят еду на «керосинках-керогазах».

Напротив нашего дома через улицу Ленина сначала тоже теснятся неказистые деревянные домишки. Потом там - шириной в целый квартал –разворачивается стройка, возводятся большие кирпичные пятиэтажки. По той стороне ходить неудобно – непролазная грязь и узкие деревянные тротуары, а вокруг нашего дома положен широкий асфальт, поэтому студенты ходят мимо нас.

Они нам мешают. Мы, разновозрастная детвора со  двора, часто наблюдаем за стройкой напротив, протискиваясь мордашками через железные прутья высокого забора – он огораживает двор от улицы Ленина на совсем небольшом участке. Часть забора к тому же заставлена «тарой» – деревянными ящиками продуктового магазина, вход в который со стороны улицы. Так что развернуться нам совсем негде, но посмотреть хочется…

 Во, сегодня уже третий этаж начали! – комментируют мальчишки, взобравшись на пирамиды ящиков. Это они подначивают нас, нескольких девчонок, среди которых и я, – нам строго запрещены альпинистские подвиги на таре. Поверх голов прохожих нам видна только ездящая  туда-сюда стрела подъёмного крана. Мы ждем, когда пройдёт эта толпа, двигающаяся, как и стрела крана, и туда, и сюда, только в отличие от неё, одновременно и торопливо. И недолго – минут 20 и всё. Улица пустеет часа на два, давая нам обзор. Мальчишки теряют свое преимущество высоты, и мы с ними на равных обсуждаем, сколько этажей будет в новом доме и почему второй подъёмный кран переехал к новой яме…

Наш дом стоит «в центре путей миграции» студентов, как говорит папа. Еще он часто говорит, что «на улице маршируют колонны студентов». Я с ним спорю – я уже могу сравнить их с колоннами людей на демонстрациях, родители иногда берут нас с собой 1 мая и 7 ноября. Ряды демонстрантов с шариками, флажками и песнями-маршами  вот это настоящий праздник! А стремительные толпы студентов на улице, их шумные, торопливые через головы приветствия друг другу – это, конечно, демонстрация. Но ежедневная, будничная, совсем не праздничная  без колонн, без маршей, без шариков…. Ничего хорошего! Да и через нее так трудно идти!…

Корпуса Томского политехнического института (№ 10 и главный) в 60-ые годы

Мы не только внешне живем в ритме студенческой жизни – в упругой и торопливой часовой и суточной ее периодичности на наших улицах. Сезонные этапы жизни вуза – семестры, сессии, каникулы, – определяют график занятости и, главное, отдыха наших родителей и потому наш. На самое желанное для дальних прогулок время – начало лета – выпадает наибольшая нагрузка родителей-педагогов – экзамены!

Нас повсюду окружают приметы студенческого места обитания и не все они радуют.... К приземлённым – буквально! – таким приметам относятся раскатанные сотнями ног узкие дорожки льда на зимних тротуарах всех наших улиц … Раз-два толчок  иииии! Или: раз-два-три-четыре – толчок  иииииииииииииии!… Я, коротконогая, даже выбирая себе недлинные катки, замедляюсь на их середине, и редко когда попытка обходится без падения! У меня слабая сила толчка. Так снисходительно поясняет однажды папа, и быстро оглянувшись – на улице воскресное блаженство тишины и безлюдья – разбегается, отталкивается и докатывается почти до конца длинного катка, чуть-чуть не хватает! Мы с сестрой визжим от восторга,  знаем, что это трудно…

Перекресток с домом-теремом и «пятиэтажками», которые строились на рубеже 50-60-ых.

Первый «крупный план» студенчества из моего детства - тоже в зимнем обрамлении. Нам с сестрой – пять и семь, и нас послали за молоком в угловой магазин, который расположен в нашем доме. Он смотрит прямо на перекресток и через него – на угловой деревянный теремок, с которым он явно перемигивается … В магазине торгуют молоком и маслом – дорогим и никому ненужным вологодским и постным разливным  дешёвым, а потому дефицитным и редким. На дверях углового магазина зимой устанавливают очень тугую пружину, видимо, во избежание теплопотерь. Обычно мы стараемся проскочить в магазин с кем-то из взрослых или просим кого-нибудь придержать дверь… В этот раз неприятность случилась не на входе, а на выходе. Управившись с дверью – навалиться вдвоем, открыть, придержать, пока выскочит одна из нас и, перехватив ручку снаружи, удержит её, скользя на льду крыльца, чтобы выпустить другую и тогда уж выпустить из рук и дверь, громко и тряско! уф! - мы поставили бидон с молоком на дальнем краю крыльца и стали надевать варежки. Тут дверь резко и широко распахнулась и сшибла наш бидон. Два литра молока белым покрывалом мягко легли полукругом от крыльца вдоль тротуара. Эх, скатертью дорожка, молочная! Из магазина вывалились трое веселых дядек, и сразу всё поняли..

- Жаль, сегодня ложку не захватил, хоть напился бы, а лакать не умею.

- Да, не беда, на обратном пути наколем, в портфель насыплем…

- Дома отругают, да ? Чего ж ты, под дверь-то поставила? – это уже Тане, как старшей из нас.

- Я не думала, что так …широко откроется… она же …тугая! – Танины глаза уже наполнились слезами.

- Так навалились же! … Ну, давайте-ка еще навалимся!

Все трое начали шарить у себя по карманам. Я хорошо помню, что литр молока тогда стоил 24 копейки. Заминка произошла ближе к концу складывания нужной суммы – напомню! – на два литра. Ребята уже начали выглядывать, не пройдет ли мимо незадачливо! кто-нибудь из своих… Но тут в дальнем забытом кармане случился пятак – как я сейчас думаю, просто НЗ, неприкосновенный запас – который был встречен воплями радости и новым потоком небылиц. Мигом за бидоном хлопнула дверь, и через минуту он, заправленный двумя литрами, был радостно вручен нам. С напутствиями о молочных реках и кисейных берегах, а также кисельных барышнях, ну, или наоборот, неважно… Было много всего путанного, но веселого и легкого, как игра, как жонглирование, как загадки без отгадок… Было жаль, что всё закончилось так быстро, я всё оглядывалась, до самого поворота во двор –  на уходящую от меня радостную, такую замечательную жизнь! А Таня все одергивала меня, стараясь казаться большой и солидной...

Дома нам здорово попало от отца. Сначала, узнав, что какие-то дядьки купили нам молоко, потому что сами его пролили, отец, поймав первую ассоциацию, весело рассказал нам непонятное:

- Дяденька-дяденька, дай колбасы!

- Да, отстань ты, какая колбаса, нет у меня колбасы!

- А в карманах?

- Да это же галифе!

- Дяденька-дяденька, дай кусочек галифе!

Таня с достоинством ответила, что мы галифе не просили, да у тех дядек и на молоко-то денег не было… С этого момента отец перестал смеяться и заинтересовался подробностями. А потом долго ругал нас, за то, что мы из-за своего ротозейства оставили без обеда и ужина троих студентов… Что мы живем на всем готовом и не понимаем, что другим нужно учиться днем, а вечерами работать, чтобы просто поесть. Было обидно, стыдно, и как-то непонятно – почему у таких сильных и веселых может не хватать еды…

Этот случай меняет мое отношение к студентам…. А основы экономики и экономии, а заодно и значение науки арифметики, кратко изложенные тогда отцом, остаются в моей памяти до сих пор. На 48 копеек наши студенты могли купить на выбор: пирожков с капустой или картошкой  8 свежих или 12 черствых, 3 буханки «серого» хлеба или 10 селедок. Там еще фигурировали целые столы тарелок щей и котлет с картошкой из студенческой столовой. Да, и компот – десятками стаканов…Короче, соотношение было явно не в пользу кастрюли кипячёного молока, да еще и с пенкой. Ну, так я от него, молока-то, и отказываюсь тогда – насовсем, и никакие уговоры бабушки и мамы не могут меня сломить – я узнала от папы новое убедительное слово «нерационально». Позже в правоте моего решения меня еще больше утверждает самостоятельно проведенная конвертация заданного объема молока в детскую «валюту»  в конфеты. На 50 копеек можно купить полкило – большой кулёк!  маленьких круглых карамелек под названием «Цветной горошек», или две полновесные горсти шоколадных конфет «Василёк», «Ласточка» и «Ромашка»  проверено было экспериментально…

… Из детсада мы с сестрой почти сразу – в наши три и пять лет! – ходили домой одни. Детсад стоял на улице Ленина всего в квартале от нашего дома и на той же стороне. Мы возвращались из садика рано, в три-четыре часа – чтоб не в потёмках! – и шли в потоках движения студентов, стараясь попасть в попутный. Сначала я гордилась – «как большие!», но идти в этих торопливых разнонаправленных потоках было трудно, и радость моя как-то быстро выветривается… Но вот в мои шесть лет, когда мы с Таней идём той же дорогой из её школы, я вдруг начинаю испытывать настоящий восторг от вида студентов на улице!.. Как они идут в распахнутых длинных плащах! Как вдохновенно-увлеченно обсуждают что-то, жестикулируя и смеясь!.. Мне кажется, что новая, интересная жизнь вот-вот распахнётся и перед нами, вот прямо за тем углом… Распираемая восторгом, я пытаюсь выразить, объяснить свои чувства Тане: «Когда я вырасту, я хочу точно так же, как они, студенты… э… чтобы… плащи развевались, чтобы так же весело шагать по улице!..» Умудренная школьным опытом первоклассница Таня понимает меня по-своему: «Ты думаешь, учиться так весело? В институте, знаешь, как трудно, если уж в школе…» Она вздыхает, а я замолкаю, бессильная выразить в словах то новое, яркое, большое – явное, но непонятное мне! – воодушевление, которое чувствую вокруг… Это начало 60-х, хрущёвская «оттепель». Уверена, что именно это настроение общественного подъёма я тогда интуитивно почувствовала…

Студенты – именно студенты теперь вызывают мой восторг. Я не помню, чтобы среди них были девушки, и мне даже казалось тогда, что, когда я вырасту, я стану именно студентом и это будет здорово! Студенты становятся для меня носителями самого ценного, по убеждению и внушению отца – науки! Причем не абы-какой, а из слышанного по радио – молодой науки. В этом определении таится превосходная степень – молодая явно лучше старой, которая в моем представлении воплощена в образах наших соседей по подъезду. Это ученые Анатолий Петрович Казачек, Иван Петрович Чучалин, Зубарев Григорий Семёнович, Мелихов Всеволод Сергеевич. Они кажутся мне обычными и ничем не интересными… Это потом я узнаю, что они – замечательнейшие деятели и в самом деле молодой сибирской науки… Но тогда я не чувствую противоречия моего представления о науке тому известному мне факту, что эти скучные старички (от 35 до 50 лет, вообще-то!) являются педагогами и руководителями студентов и молодых учёных. Уж как есть - без логики, с непересекающимися слоями сознания…

Зато я пытаюсь разрешить противоречие, возникшее от сцепки замечательного для меня слова «студенты» со вторым словом, почти бранным. Это слово - «стиляги»… Узкие брюки-дудочки и узкие пуловеры, галстуки и прически, танец стиляг и музыка стиляг - всё яркое, всё необычное и вызывающее. Слово «стиляга» без каких-либо пояснений нагружено негативом и снабжено столь же ярким ярлыком «запрещено!» Во дворе мы дружно припечатываем этим словом мальчика, вышедшего гулять в красном свитерке, и мальчик больше в нём не показывается… Движения ноги, даже отдаленно напоминающие «гашение окурка» – ассоциация, ставшая знаменитой значительно позже, с легкой руки (ноги!) Моргунова и Мкртчана, танцевавших твист в кинофильме «Кавказская пленница», и тем не осмеявших, а почти узаконивших сам танец - эти классические движения рок-н-ролла осуждаемы, осмеяемы и порицаемы безоговорочно! «Ты что?! стиляга?!»…Мы не придумываем это сами, мы копируем в этом своих родителей, педагогов вузов.

В своей попытке разгадать причину несоразмерности вины стиляг (подумаешь, оделись ярко и кривляются..) и наказания (всео-о-общее осуждение!) я сначала предполагаю нечто пафосное, по духу тех лет, типа «предали науку». Мысленное развертывание этого обвинения - они предпочли науке что-то другое, например, театр, цирк, потому что не всем же, как говорит мама, заниматься наукой – снова ставит меня в тупик. Парадокс разрешается чисто эмоционально.

… Окна двух наших комнат выходят на улицу Учебную недалеко от оживленного, пыльного, шумного и очень интересного перекрестка. Но нам с сестрой окна не доступны - они заставлены книгами или горшками с цветами. Кроме одного дня, самого замечательного дня, когда мы вынимаем из окон первые рамы… Верхняя фрамуга остается, а большие и тяжелые открывающиеся в комнату створки мама с бабушкой уносят в кладовку на все лето – и вот тогда оно, лето, и начинает начинаться…Весной.

Но сначала взрослые с трудом выбивают-открывают шпингалет, потом рывком и с треском – потому что рвется наклеенная на рамы бумага - открывают сами створки. Окно распахнуто… В самом этом дивном слове, кроме нового пространства, содержатся еще и новые запахи! Распахнуто – и пахнет мокрой пылью, оконной замазкой, нагретой солнцем… Улица становится громче и ближе, как и бывает в теплое время года… В детстве я твердо убеждена, что без ритуала распечатывания окон ни весна, ни лето не состоятся !

Вата между окон совсем серая, грязная и непохожа на снег, который она была призвана изображать давно-давно – осенью, когда мы запечатывали это окно на зиму и ждали Нового года. Распечатанное с зимы окно всегда отсылает меня в то время, к той горести ушедшего лета. И оно снисходительно к этой прошлой горести с вершины нынешнего счастья уже близкого нового - весны и лета …

Подоконник оказывается широченным, на нем умещается таз с водой, мама с ногами, тряпки и газеты. «Скоро, уже скоро! Помоги-ка»… Я разрываю большие газетные листы, комкаю и подаю маме наверх. Комки газеты скрипят по стеклу в энергичном круговом движении и стекло словно исчезает. Все за окном приближается в подробностях… А мама наконец распахивает вторые створки наружу и оттуда врываются уже новые запахи – земли и набухших почек маленьких топольков на газоне. Это врывается в дом улица и весна - с грохотом машин, с гомоном птиц и прохожих, ближних и дальних. Весна…распахнута, небо распахнуто…Солнце…

Прохожие тоже идут в расстегнутых, распахнутых пальто. И как кусочки неба, как первая трава на серой непросохшей земле – яркими пятнами среди темной зимней одежды мелькают цветные рубашки и галстуки, светлые пиджаки. Совсем немного, по-весеннему скупо … Потоки студентов идут, раздвоившись на перекрестке, словно ручьем омывая наш дом. Я сижу – лбом и носом в стекло - на подоконнике нашего второго этажа, одна в комнате, пока мама что-то моет в ванной, пока Таня в школе. Я высматриваю внизу стиляг. Причем к ним я причисляю еще и девушек – по признаку «окраса» и по «гендерной» принадлежности слова "стиляга"… Детская радость от вида ярких насыщенных цветов умножается на радость коллекционера-собирателя: «ещё один!» и выплескивается через край. Я встаю на подоконник во весь рост и начинаю махать руками каждому из них, вновь появившемуся в поле зрения, я прыгаю обезьянкой на подоконнике и даже что-то пою при этом.

Меня замечают не стиляги, а соседка… Звонок в дверь: «Маша, чего это у тебя в окне кто-то из девчонок танцует – свалится же!..» Я не сказала маме, кому я там махала, я ну, … э…просто попрыгала от радости и все. Ну, да, на окне… Я сама ужасаюсь – что это на меня нашло… И даже отшлепанная, радуюсь, что  стиляги стали мне понятны – это просто весенние студенты… Тайной не делюсь ни с кем – не поймут! Ещё и меня опять запутают…

… О студентах нет ни одной хорошей песни… Из песен того времени, среди которых много – и на всю жизнь! – любимых, лишь одна, на мой взгляд – о студенчестве. И она НЕ-любимая. Песню исполняет какой-то громкоголосый хор:

Если бы парни всей земли
Хором бы песню одну завели,
Вот было б здорово, вот это был бы гром!
Давайте, парни, хором запоём!

Парни, парни, это в наших силах -
Землю от пожара уберечь,
Мы за мир, за дружбу, за улыбки милых,
За сердечность встреч.

В том, что это песня о студентах, я не сомневаюсь ни минуты, ведь парни – это и есть студенты. Но вот дальше! … Во-первых, заводят не песню, а пластинку или граммофон. А потом хором подпевают, сидя вокруг… Я начинаю представлять, сколько понадобится граммофонов и одинаковых пластинок для реализации этого предложения. И как это парни, сидя кучками по комнатам общежития, возле своих граммофонов, смогли бы петь хором? Чепуха какая-то! При этом я представляю себе лишь Томск, планетарный размах мне недоступен…

Во-вторых, скороговорка про гром совсем не поется, а сделать «гром» - это уж вовсе не здорово, а глупо и даже наказуемо! Песня лучше какого-то грома, но если петь вот так – хором по разным комнатам и домам – даже грома не получится, а так, вопли какие-то… В-третьих, чтобы что-то беречь от пожара – есть пожарники, и не надо отвлекать от учебы и науки студентов… Я безнадежно расстроена бестолковостью и удивительной немелодичностью этой песни. Я пробую сочинить свою песню о студентах, и начинаю с главного:

В плащах расстегнутых шагают по дорогам…

(Хорошо, что не в белых и не с подбоем… Дальше идет личное…)

И помогают тем, кому нехорошо.

Они весёлые не только друг с другом,

И занимаются наукою ещё!

Концовкой я особенно горжусь. Я распеваю свою песню несколько дней и получаю аплодисменты – явно за смелость!... Поскольку такой текст достоин увековечивания хотя бы на бумаге, а я могу писать только печатными буквами, и то не все слова, его записывает под диктовку моя бабушка. Сложенный вчетверо, протертый на сгибах листок я нахожу много позже, в одном из томов Большой Советской Энциклопедии. Хоть место хранения я выбрала удачно…

Мне нечего добавить к этому искреннему признанию в любви, к этому трогательному выражению восхищения студенчеством от шестилетней девочки! Собственно, весь длинный предыдущий текст был лишь прологом к нему – моему первому поэтическому опыту… О томском студенчестве 60-х. И о большой роли науки в то время…

          г. Москва март 2014 г.



Прочитано 2109 раз Последнее изменение Пятница, 11 Апрель 2014 08:35

1 Комментарий

  • Комментировать Осипова Ольга Среда, 02 Апрель 2014 06:28 написал Осипова Ольга

    Этот небольшой очерк посвящен моему отцу, Осипову Владимиру Михайловичу. В день публикации очерка исполнилось 40 дней с его смерти. Спасибо всем, кто вместе со мной тепло вспомнил о нем!

Авторизуйтесь, чтобы получить возможность оставлять комментарии

Дополнительная информация